domestic_lynx

Бродит-завихряется слух о близком подорожании хлеба. Меня, как человека, причастного сельскому хозяйству, часто спрашивают: как там – будет дорожать?



Отвечаю: будет! Хотя нет никаких экономических и вообще материальных причин для повышения цены. Мало того, есть причины для снижения. Зерно, хоть урожай и ниже прошлогоднего, не подорожало. Мало того, у нас в Ростовской области на прошлой неделе цена почему-то даже слегка припала. В прошлые сезоны внутренняя цена зерна определялось мировой биржевой ценой. Сегодня, когда экспорт зерна монополизирован и доступен немногим избранникам судьбы, внутренняя цена отцепилась от мировой. И болтается на уровне НИЖЕ мировой.



Я могла бы рассказать о разных сортах и категориях, но не буду этого делать, поскольку всё это не имеет ни малейшего значения. Потому что в цене хлеба цена зерна составляет 10-15%. Остальное – различные факторы производства плюс ПСИХОЛОГИЯ. В современной экономике это главнейшая составляющая цены.



Что такое в наше время цена? Уж точно не издержки производства плюс резонная прибыль, как учили в советские времена. Цена в рыночной экономике на насыщенном рынке – это денежная сумма, за которую ты можешь продать товар. И всё! Если ты сумеешь убедить клиента, что это стоит столько, ты молодец и успешник, а не сумеешь – убогий лузер. В современной экономике процентов восемьдесят – психологии. Покупатель вынимает кошелёк и платит за приобретение одной из двух вещей: 1) спасения от опасности (лучше, если удастся убедить его, что не просто от опасности, а от неминучей гибели) и 2) прироста собственной значимости, самооценки. Некоторым особо успешным продавцам удаётся совместить оба фактора.



Чем ниже ценовая ниша и соответственно беднее покупатель, тем значимее первый фактор – ужас-ужас-ужас! Разговоры о том, как всё плохо и вообще скоро нам всем кирдык, повышают цены на простые и дешёвые массовые товары, подтверждая тем самым, что всё, действительно, очень плохо и создавая на будущее предпосылки для новых повышений. При этом все факторы производства этого товара могут находиться на прежнем уровне. А конечная цена – растёт! Хлеб, крупы, макароны принадлежат к этой категории товаров. СтОит прокричать что-нибудь апокалиптическое, тотчас начинают запасать крупы (говорят: соль и спички, но в реальности скорее крупы). На этом фоне подорожания ждут, и оно не замедлит явиться. Это и есть то, что называют самосбывающимся прогнозом. И цена на зерно имеет тут абсолютно второстепенное значение.



Когда имеется ощущение благополучия – как было с начала нынешнего века до восьмого года – растёт цена на дорогие вещи: на дорогую недвижимость, мебель и всякие атрибуты модной элегантной жизни. Сейчас цена на недвижимость в неявном виде падает, что, вероятно, и позволяет нашим руководящим органам полагать, что инфляция у нас невелика.



Вернёмся к хлебу. Цена буханки имеет огромное символическое, а не только реальное значение. Хлеб при всех подорожаниях остаётся доступен даже самым бедным. И – признаемся! – очень редко для кого именно хлеб – основа рациона. Обидно то, что его много выбрасывают. Мне думается, уменьшенный формат буханки позволил бы выбрасывать меньше. Когда-то моя бабушка, знавшая голодные времена, не могла выбросить ни кусочка. Сушила сухари, делала гренки. Сегодня редко кто этим заморачивается. Любопытно, что наличие в доме тостера позволяет использовать не идеально свежий хлеб и его меньше выбрасывать.



В моё детство, в 60-е годы, в деревнях хлеб часто скармливали скотине (в личных хозяйствах). Это оказывалось выгодно – при низкой цене хлеба. Помню, чёрная буханка стоила 12 коп. Тётя Маруся, у которой мы брали молоко, тащила из лавочки по целому мешку этих буханок. Моя бабушка возмущалась: кормить скотину печёным хлебом – невиданное безобразие. Так что низкая цена на хлеб - не абсолютно прекрасная вещь.



Есть попытки предложить дорогой, как выражаются маркетологи – премиальный хлеб.

На Таганке есть лавочка Германа Стерлигова, экстравагантного бизнесмена-дауншифтера. Продают самую обычную пищу: хлеб, мёд, но только гораздо дороже обычного, потому как экологически чистое. Каравай хлеба - 500 руб. Я попробовала бесплатные мелко нарезанные кусочки – ничего особенного, даже и не вкусно; впрочем, эко-еда и не обязана быть вкусной. Кое-кто покупает: экология – это модно, а дороговизна повышает самооценку: могу себе позволить, чай не нищеброд. Любопытно, что дорогие обиходные вещи покупают вовсе не богачи (те самоутверждаются не хлебом, а домами и машинами). Я даже термин когда-то придумала: «дорогие дешёвые вещи». Так вот дорогие дешёвые вещи любят покупать люди, слегка приподнявшиеся над бедностью: на дорогую машину не тянут, а вот дорогое мыло или особый хлеб приятно ласкает самооценку. Но покупатели, прямо сказать, эко-лавочку не осаждают.



Так что подорожание будет. Не радикальное. Чем больше о нём говорят – тем быстрее и больше будет дорожать. Собственно, те буханки, что покупаю я, уже подорожали – на 1 руб., с 34 до 35 руб.

Если о прекрасных свойствах советской школы ещё можно спорить, то в дивных качествах дореволюционной гимназии — сомневаться нынче просто неприлично. Она в сегодняшнем общественном сознании проходит по ведомству "России, которую мы потеряли" и о чём можно лишь вздыхать. Там скользили по паркетам "гимназистки румяные", стрекотавшие по-французски, там вдумчивые гимназисты под руководством высококультурных наставников читали в оригинале "Записки о Галльской войне" Юлия Цезаря и штудировали логику, которую время от времени предлагают возродить в школьном курсе то те, то другие нынешние активисты.

Меж тем люди, жившие в те годы, ругали тогдашнюю школу в хвост и в гриву. Василий Розанов, гимназический учитель и отец семейства, известный публицист, собрал свои статьи о школе в сборник "Сумерки просвещения". Откроем этот сборник и "гимназистки румяные", героини наших фантазий, в ужасе разбегутся. Вот впечатления знающего дело современника: "Известен "меланхолически-наказующий" тон наших школ, где всё проникнуто… недоверием к ученику… наказанием — как панацеей всех зол… какою-то грустью и раздражением, которые одни связывают учеников и учителей в "духовно-нищенское братство" <…> детвора кучею гонится к экзаменам, где у неё спрашивают выучку учебника; а в воспитании ограничиваются тем, чтобы ученик "не грубил и не имел лишних мыслей"", "если кто имеет вид унылый и молчит — поведения отличного, посвежее ученик — хорошего, весёлый — удовлетворительного; если кто имеет свои мысли — поведения посредственного и ненадежён; если имеет фантазию, воображение, творчество — худ, опасен и должен быть поспешнее выгнан".

Столь же непримирим сверхпопулярный до революции публицист М. Меньшиков: "На государственный счёт одно поколение за другим проводит образовательный свой возраст в том, чтобы прикоснуться ко всему и не научиться ничему. И это называется образованием! <…> Любая бездарность, любое неудачничество, запасшись той фальшивой бумажкой, что называется университетским дипломом, идёт в гимназию и требует места наставника. Ему дают оклад, чины — до генерального — и вместе с казённым содержанием право портить детей, внушать им какие угодно бредни" (из статьи "Бессословная школа").

Все, писавшие о государственной дореволюционной гимназии, отмечали дух формализма и казёнщины, который Чехов воплотил в образе "человека в футляре" — гимназического учителя.

Некоторый уровень подготовки достигался двумя вещами. Во-первых, обучение в гимназии считалось ценным благом, за которое семья платила, доступным не всем, а потому ученики в меру сил старались. Во-вторых, за неспособность и нерадение с лёгкостью выгоняли. Этого инструмента была лишена советская школа, вынужденная тащить всех — сначала восемь, а потом и десять лет.

Как альтернатива казёнщине стали появляться частные гимназии. Их учреждали энтузиасты, мечтавшие о гуманной педагогике, индивидуальном подходе, о неформальных отношениях между учениками и учителями. Иногда получалось хорошо. Моя бабушка окончила незадолго до революции московскую частную гимназию Варвары Павловны фон Дервис, где жила в пансионе. Вспоминала школу с добрым чувством. Училась она очень старательно: для девочки "из крестьян Волынской губернии" (как сказано в свидетельстве об окончании церковно-приходской школы) это был шанс выбиться в люди.

Когда произошла Октябрьская революция, дореволюционная гимназия была свергнута и проклята как оплот старого режима. Однако после десятилетия педагогических экспериментов, расшатавших всякую дисциплину, вернулись к старой школе, взяв за образец царскую гимназию, даже скорее реальное училище, ориентированное до революции на техническое, агрономическое образование. Требовались кадры для форсированной индустриализации, иных образцов не было в наличии, а рассуждать и обсуждать — не было времени. Были твёрдые программы, стабильные учебники, единые методики, всех чесали под одну гребёнку. Все дети Советского Союза в одно и то же время проходили закон Ома или причины Французской революции.

Начиная с 60-х годов подспудно нарастал протест против единообразия и формализма советской школы (как когда-то царской гимназии). Как только дозволили — принялись создавать разномастные и разнокалиберные частные и получастные "школы радости", "сотрудничества", "будущего", классические, авангардные, православные. Иногда это был циничный сбор денег с родителей, иногда — подлинный энтузиазм.

Но вот прошло двадцать лет — и что же? Никаких впечатляющих результатов все эти "школы сотрудничества" не достигли, многие просто развлекали детей, а не учили. Основой остаётся "казённая" школа, которую ругает всяк кому не лень, и часто за дело. Мне думается, что школой недовольны во все времена все народы мира.

Уверена: начнись сегодня новая индустриализация — школа снова станет более строгой и целенаправленной. И дисциплинированной. Потому что цели без дисциплины не достигнешь. Ученик по-латыни так и назывался: discipulus.

«Я абсолютно согласна, что советское образование было одним из лучших. И оно опиралось на российские традиции образования», - сказала Ольга Васильева при вступлении в должность министра образования, выразив господствующий в обществе взгляд. Взгляд состоит в том, что советское образование было замечательно прекрасным, не чета нынешнему. А вот в чём был секрет – никто не объясняет.

Я лично училась в советской школе и в престижном московском вузе в брежневскую пору, вот мне и хочется вспомнить, как было дело.

Как-то особенно учили? Ровно ничего особенного. Были хорошие учителя, а были средние, были плохие. Точно, как сегодня.

Советские педагоги были замечательно образованны? И этого не было. Учительницы начальных классов были выпускницами педучилищ, куда поступали после 8-го класса; в пединституте тогда учились 4 года. Были и укороченные, т.н. учительские, институты, не дававшие высшего образования, но дававшие право преподавать с 5-го по 8-й класс, впрочем, в моё время они сошли на нет.

Учебники были получше нынешних, поскольку их не меняли каждый год и писались они серьёзными учёными и педагогами, а не безвестными импровизаторами, как это бывало в школьную пору моего сына в 90-х.

Советские школы были гораздо беднее нынешних. Сейчас говорят о недопустимости второй смены, а четыре смены – как вам? У нас в Егорьевске в 60-х годах именно так и было. И 42 человека в классе.

Так в чём тогда секрет?

Было несравненно более серьёзное отношение к делу у учеников и у учителей. Антисоветски настроенные мемуаристы пишут: всё там держалось на страхе. Нет! Вернее, не совсем так. Был, скорее, не страх, а ощущение чего-то чрезвычайно важного, ответственного, почти священнодействия. Взрослые ходят на работу, где делают важное, а мы, дети, учимся, чтобы потом работать, и это тоже очень важно и серьёзно. «Ребята с первых школьных дней должны учиться лучше / на радость Родине своей, прекрасной и могучей», - эти слова были в нашей «Родной речи» за второй, кажется, класс, и они выражали подлинное ощущение. Вообще, в жизни (а не только в школе) тогда господствовал тон серьёзности, ответственности, взрослости.

Если б сегодня в какой-нибудь школе завелась такая учительница, как была в нас в первом классе, её б немедленно выгнали из школы, а то и в тюрягу бы закатали по ч.1 ст.156 УК РФ (ненадлежащее исполнение обязанностей по воспитанию несовершеннолетнего педагогическим работником образовательной организации, если это деяние соединено с жестоким обращением с ним).

Вот представьте себе: когда мы выучили все буквы, нам велели ежедневно писать весь алфавит – заглавные и строчные буквы – и это после полновесного задания. Писать требовалось каллиграфически, макательной ручкой. Орфографический словарь (длинненькая такая самодельная тетрадочка, в которую мы записывали слова) требовалось учить на-и-зусть! Т.е. мы выучивали наизусть бессмысленную последовательность слов – много страниц. Вызывали к доске декламировать: «Ма-ши-на -А, И» (имелось в виду, что эти буквы вызывают затруднение при письме). И никто не вякал. Родители это дело уважали. Вернее, так: они априори уважали всё происходящее в школе, а в детали не входили.

Размываться этот стиль начал на рубеже 60-х-70-х, а дальше пошло-поехало. Сегодня он замещён тоном прикола, иронии, необязательности, пофигизма. Я лично наблюдала, как происходило это размывание на протяжении моего школьного десятилетия. Вообще, все уродства наших дней были заложены в эпоху брежневского застоя.

К концу моего обучения в вузе утвердилось представление: главное не как учишься, а как в жизни устроишься. Всё зависит от связей, от «толстой волосатой руки», а не от твоих убогих усилий. И всё стало необязательным: красиво писать, учить стихи наизусть, знать даты на память, рисовать контурные карты... Тут кстати пришлось модное словцо «стресс», которым все стали пугать друг друга. Уже невозможно было представить экзамены в каждом классе, как в 50-е годы. В те годы образование было зримым и доступным каждому социальным лифтом. Хорошо учишься в школе — получишь высшее образование — станешь инженером, в перспективе каким-нибудь начальником. В 70-х рядовой инженер зарабатывал меньше рабочего, не говоря уж о работниках сферы обслуживания, продавцах и т.п. Так чего ж напрягаться?

Сегодня никто и не напрягается. Небольшой процент выпускников, ориентированных на лучшие вузы, учится всерьёз, остальные – как придётся.

Сегодня больше всего на свете боятся ребёнка потревожить и чем-нибудь затруднить. Ругать строго запрещено. По нынешней педагогической парадигме — надо постоянно хвалить, поощрять, внедрять в умы "позитив", поднимать самооценку и ни в коем случае не "грузить". Ничем.

Можно ли изменить положение?

Можно. Нужно только твёрдо уяснить: улучшить образование, воздействуя только на образование – нельзя. Когда перед обществом возникнут подлинные задачи, когда по-настоящему, а не разговорно потребуются подлинные знания, школа – подстроится. И сумеет выпустить нужное количество годных к делу людей. Было бы дело...

О дефолте я узнала поздно: была в отпуске, в Турции, а там не было русского телевизора, интернета тогда тоже почти что не было. Иностранные каналы что-то говорят, Ельцина показывают, а что именно произошло – непонятно. Вроде рухнул рубль. Приезжие из России рассказывают: люди стоят сутками, чтобы забрать свои деньги из банков, а их не дают, организации закрываются, платежи будут только в долларах.

Странное дело, мы не испугались. Оглядываясь назад, вспоминаю, что мы с мужем вообще почему-то очень мало боялись: всегда казалось, что обойдётся, не так – так эдак, словом, как-то вывернемся. Откуда такое ощущение – не знаю. Но ведь и в самом деле – выворачивались. Думаю, причина в том, что брались за всё: переводить – так переводить, преподавать – так преподавать, программировать (это муж) – так программировать, торговать – так торговать. Что-то из этого выстреливало. Наверное, это была оптимальная стратегия в эпоху перемен, но тогда я, конечно, ничего такого не думала, просто пыталась сделать что-то интересное, использовать новые возможности. В 90-е годы была захватывающая атмосфера новизны: всё перевернулось и Бог весть как уляжется.

В то время только возник мой торговый бизнес. За полгода до того меня выперли из итальянской компании, где я верой и правдой служила её представителем в Москве: видимо, я начала претендовать на слишком большую роль, а местному персоналу это не полагается. Сначала было обидно, а потом поняла: это знак судьбы – надо делать свой бизнес. Успех ведь часто начинается с провала и обвала.

Помню дату регистрации компании – 28 апреля. Аккурат первого мая мы с моей тогдашней компаньонкой пересчитываем первый ящик полученного товара, в который вложили свои невеликие сбережения. Старались мы как могли, и дело понемногу пошло, несмотря на лето – дохлый сезон в торговле. Товар был новый, прежде не известный, очень полезный для хозяйки, хоть и дороговатый; он как-то сразу полюбился, о нём пошла молва. Всё шло прилично, и августе я с семьёй поехала на две недели в Турцию – и на тебе!

Возвращаюсь – все в ужасе. В магазине, у которого мы снимали небольшое помещение, атмосфера похоронная. Оказывается, у них импортные товары были получены в кредит, и теперь им нужно возвращать в два раза больше денег, чем они выручили за продажу. Надо сказать, они так и не поднялись, хотя агонизировали долго. Нам же сказочно повезло. Поскольку мы были никому не известны, нам товар поставляли только по 100%-ной предоплате. Поэтому мы просто повысили цену – и дело с концом. Я мысленно поблагодарила наших поставщиков за оказанное недоверие: дай они нам отсрочку платежа – невесть что бы случилось. Первое поучение дефолта: плохое может обернуться хорошим.

Наши друзья и наставники – опытные торговцы, владельцы того магазина – советовали: продавать какие-нибудь рядовые и более дешёвые товары, продавать что угодно, лишь бы покупали и процесс шёл, а наш инновационный товар, - говорили они, - обедневшему населению не по средствам.

Вроде логично. Но что-то мне подсказало: не надо! Если нам суждено выжить, то только как специализированная компания, продающая высококачественные товары. Не надо превращаться в очередную мелочную лавку, продающую «Всё для вас», как писали кооператоры на своих киосках. Потребитель сегодня хочет чего-то нового, интересного, яркого, увлекающего. За это он готов платить. А высокая цена? Он больше уважает себя, когда платит высокую цену.

Второе поучение дефолта: надо верить себе и не особо слушать советов. А ещё: хороший и дорогой товар находит своего покупателя.

Разумеется, найти людей, готовых раскошелиться, стало гораздо труднее. Но дефолт помог. К нам стали приходить много женщин, готовых продавать наши товары по системе прямых продаж «из рук в руки». Это были те, кого уволили из закрывшихся организаций, или не платили зарплаты, или эти зарплаты оказались такими, что больше подмёток истопчешь, чем заработаешь в этой конторе. Словом, покупать стали хуже, зато продавать – лучше. Настойчивее. Второе поучение дефолта: когда товары хуже покупаются, их надо лучше продавать.

Не зря американцы, лучшие торговцы в мире, говорят: товары продаются так, как их продают: хорошо продают – они хорошо продаются, плохо продают – плохо продаются. Впрочем, есть такие люди – экономисты, которые говорят, что есть какой-то уровень спроса, есть периоды бума и периоды рецессии, но где вы видели богатых экономистов?

Дело шло. Каждый день выручку относили в обменник, что помещался в соседней подворотне, и меняли на доллары: в рубли никто не верил. Даже Лужков специально разрешил обозначать цены в магазинах в у.е. Наш бизнес рос. Двинулась в рост и промышленность: низкий рубль расчистил дорогу своему производству. К сожалению, этот процесс не получил развития.

Таким мне запомнился дефолт. Убеждена: кризис – лучшее время для начала большого дела. Большое восхождение часто начинается в большого провала. Хочется верить, что это относится не только к отдельным людям и маленьким компаниям, но и к большой стране России.

Двадцать семь лет назад, в такой же глухой отпускной август, история сделала остановку и дала нашему народу шанс сохранить советскую жизнь, но… но мы не захотели. Ни коммунисты, ни беспартийные, ни рабочие, ни учёные – никто не встал на защиту советской жизни. А вот на защиту жизни антисоветской – называемой тогда демократией – очень даже вышли. И дальше поезд истории просвистел уже без остановок. И привёз нас туда, где мы теперь находимся. Развал СССР и то, что воспоследовало – всё это результат того августа и того выбора. Потому в августе многие люди вспоминают те дни.

И мне хочется вспомнить то, что было. Может, пригодится, притом в самом недалёком будущем.

Народ наш советскую власть и шире – жизнь – отверг. А давайте вспомним: чего он хотел? Что вызывало недовольство, да такое, что прямо «так жить нельзя» (был такой бешено популярный фильм)? Чего не хватало, чего требовали участники огромных, не мыслимых ныне, митингов?

Хотели устранить КПСС от власти. Помните: «Партократы, уходите!» Чем же не угодила КПСС? Вспоминайте, вспоминайте! Ага, вспомнили: люди хотели жить, «как в нормальных странах». Что это значило? Свободно выезжать за границу, чтоб рубль был не «деревянный», а вполне свободно конвертируемый, чтоб никаких тебе выездных комиссий при райкомах: захотел – поехал.

Хотели отмены совковой цензуры. Это, конечно, больше касается писателей, но и читатели в стороне не стояли. Они хотели читать не нудные производственные романы или унылую совковую публицистику, а занятные детективы, слезливые романы и кровавые драмы-разоблачеия. По ТВ не про то, как задули какую-нибудь нудную совковую домну или сколько засыпали в закрома Родины, а всё интересное: про звёзд, про секс, ну, сами знаете.

Чтоб отменили проклятую советскую прописку – аналог крепостного права. Где хочу – там и живу, и никто мне не указ.

Чтоб не нужно было десятилетиями стоять в очереди за квартирой, а просто взять её да и купить. Как в приличных странах.

Чтоб было в доступности что поставить в эту самую квартиру, и не нужно было доставать кафельную плитку или обои. Или записываться в профкоме на ковёр или мебельную стенку.

И вообще, чтоб наконец можно было не доставать, а просто приходить и покупать, чтобы продавцы за тобой бегали, а не ты за ними. Как в приличных странах.


А чтобы это всё сбылось-случилось, всего-то и надо – сковырнуть партократов-бюрократов, убрать КПССС от власти и завести демократию. Припоминаете? Вот за всё за это стоял народ на бесчисленных митингах конца 80-х и защищал демократию вокруг Белого дома.

А теперь я вам скажу ужасную вещь, только не обижайтесь: ВСЁ это – сбылось. До подробностей.

Хотели ездить за границу – теперь объездись, турбюро на каждом шагу.

Хотели свободы самовыражения – самовыражайся сколько влезет. Отвергают тебя СМИ – пиши в интернете. Не умеешь – пиши «каменты»; некоторые на этом даже, говорят, карьеру делают.

Проклятую прописку, попирающую важнейшую свободу – свободу передвижения и выбора места жительства – отменили. Ну и что, что все сбежались в столицу, а провинция оголена, но ведь хотели-то именно этого!

Ну и так по мелочи. Хотелось, чтоб дети в вузе изучали не нудную «обработку металлов резанием», а заманчивые и прежде доступные лишь особо привилегированным «международные отношения» - ну и наоткрывали тебе эти «отношения» чуть не в каждом областном педе. Хочешь – получишь.

А уж всякого барахла – завались. И всё в таком количестве, о котором стояльцам за демократию и вообразить было непосильно. Правда, при этом многие лишились того скромно-гарантированного минимума, что был при советской власти. Открылись Западу – и тут же развалилась наша промышленность, а с нею и основа существования многих не то что людей – городов.

Этот опыт учит трём вещам, вообще-то давно известным человечеству.
1) Народные хотелки часто бывают далеки от подлинно необходимого и возможного для блага государства и народа.
2) Нельзя изменить что-то одно, не вызвав цепной реакции изменений, в том числе и дурных.
3) Приступая к реформам, хоть в государстве, хоть в собственной жизни, надо иметь внятную и целостную картину того, что желаешь получить на выходе. Тогда, в перестройку, этой внятной картины не было. А когда нет внятной картины, врагам и зложелателям, очень легко встроиться и повести процесс в свою сторону. Что в реальности и произошло.

Точно то же самое мы видим сегодня: точечные изменения, какая-то дерготня – без внятной картины того, к чему идём. Образа результата – нет. То ли Госплан возрождать, то ли Сбербанк продавать. Пока этой картины не будет – любое изменение может привести к усугублению развала. В этом смысле объяснима «вялая» позиция высшего руководства.

Но медлить нельзя. «Тучи над городом» сгущаются день ото дня. И необходимо сегодня или даже «вчера» ответить на вопрос: какова должна быть наша жизнь во всех её аспектах? Кто за что отвечает? Куда направить ограниченные ресурсы? Иначе мы рискуем повторить крах 91-го года в тех неизмеримо худших условиях, в которых мы сегодня находимся.

В «Коммерсанте» от 2 августа интервью совладельца группы «Стан» С.Недораслева. Бизнес «Стана» – станкостроение. Сейчас это почти экзотика, а для меня когда-то было делом самым домашним: я из семьи станкостроителей, в детстве жила в доме, принадлежавшем станкозаводу, которым руководил отец, а все дети во дворе тоже были из заводских семей. В СССР было второе станкостроение в мире (первое в США). Мой приятель, живший когда-то в том самом дворе, через много лет ездил в ФРГ в качестве наладчика станков, поставлявшихся туда. Так что не только приснопамятные «галоши для Африки» экспортировала советская промышленность.

Сейчас в порядке импортозамещения государство обязывает госкомпании закупать отечественное оборудование – ну, ошмётки станкостроения начали оживать. Надо полагать, приходит осознание (и наши заклятые геополитические партнёры тому много способствуют), что чудо-оружие, сделанное на импортных станках и автоматических линиях, - это громадный риск: ведь даже программное обновление присылают для этих станков «оттуда». Так что отключить такое производство можно «на раз»; я уж не говорю о возможности злонамеренной «закладки» в программу. Бизнес «Стана» как раз и состоит в собирании этих ошмётков отрасли и превращении их во что-то действующее.

То, что произошла разруха, - в высшей степени закономерно. Причина в том, что мы неограниченно и безусловно открыли свой рынок Западу, который стоял на более высокой ступени технологического развития. Так происходит всегда, когда открываются друг другу более развитая и менее развитая страна. В менее развитой стране не выдерживает конкуренции и гибнет относительно высокотехнологичная промышленность, а то, что ближе к сырью, к земле – остаётся. В результате бедные страны беднеют, а богатые – богатеют. Так случилось, например, при объединении Италии в XIX веке, где по сию пору имеется выраженно деление на богатый север и бедный юг. Это явление даже получило название «эффект Ванека-Райнерта «гибель лучших». Станкостроение СССР именно и было тем лучшим, кто погиб первым.

Ему ещё и помогали гибнуть. Начальник моей мамы В.А. Федотов, инженер-станкостроитель, работавший и на заводах, и в министерстве, опубликовал немудряще воспоминания «Украденные победы нашего поколения». Эпизод оттуда. Август 1991 го, демократия победила. Тут же на завод автоматических линий являются молодые ребята и начинают кувалдой крушить сложнейшие станки с ЧПУ, автоматические линии. Одновременно грузовиками вывозят документацию. На свалку? Ещё куда-то? Сегодня на месте, например, завода автоматических линий им. Серго Орджоникидзе — торговый центр.

И вот сейчас станкостроение начинает выходить из комы. Успех немалый: недавно лишь 10% продаваемых в России станков были произведены в России, а теперь – целых 30. Правда, по большей части это то, что производят здесь иностранцы или сборочное производство всё той же иностранной техники. Имеются ли свои разработки и ставится ли задача их вести – неизвестно.

Когда-то большевики ставили задачу достичь технического первенства: даже станок такой был – ДИП - «Догнать и перегнать». В воспоминаниях гитлеровского министра военной промышленности Альфреда Шпеера есть такой эпизод. Он побывал в оккупированном Днепропетровске и осмотрел здания и лаборатории Днепрпетровского университета. «Этот народ нацелен на техническое первенство», - заключил Шпеер. Да, так было. Ставилась задача достижения промышленной автаркии с перспективой стать первыми.


Чего не хватает отечественному станкопрому? Того же, что и другим отраслям - доступа к дешёвому кредиту. В результате слабый и начинающий конкурирует с сильнейшим западным производителем, который получает едва не бесплатный кредит. Об этом много говорит Недораслев. Вообще, государство должно быть активнее. Станкоимпорт закупал станок только тогда, когда было установлено, что такого не выпускается в Советском Союзе и он не может быть произведён в разумные сроки. Мне кажется, надо закрывать импорт оборудования, которое может быть произведено внутри страны.

Надо не бояться протекционизма. Только он способен помочь развиться. Об этом в 1817 г. писал Фридрих Лист в книге «Национальная система политической экономии». Об этом же пространный очерк Энгельса «Протекционизм и свобода торговли».
Промышленность США многие десятилетия защищалась барьерами протекционизма от конкуренции Англии. Важно помнить то, что открыл Лист: уменьшение конкуренции внешней усиивает конкуренцию внутреннюю. «Фабрикацией фабрикантов» назвал протекционизм Энгельс.

Пора выбросить догматическое (и своекорыстное) учение об универсальной благотворности необузданной конкуренции. Не бывают универсальных закономерностей! Кстати, в науке главная забота подлинного учёного - это определить и внятно ограничить область применения той или иной закономерности. Конкуренция - вовсе не универсальное благо. Она может быть и созидательной, и разрушительной. Сделать конкуренцию созидательной – дело промышленной политики, которая по-прежнему невнятна и слаба.

Жил в 20-х годах прошлого века в США страховой агент по имени Бенджамин Ли Уорф. Занимался он страхованием имущества от пожара. Вот он-то и заметил: поведение людей и соответственно вероятность возникновения пожаров зависит … от слов. Если на складе висит табличка: «Полные бензиновые ёмкости» - никому курить и в голову не придёт. А там, где написано «Пустые ёмкости» - люди ничего не опасаются, свободно курят. В итоге – пожары именно в зоне пустых ёмкостей: людей ввело в заблуждение слово. Это настолько впечатлило наблюдательного страхового агента, что он даже прослушал в местном университете курс лингвистики у профессора Сепира, а наблюдение языковеда-любителя даже вошло в историю языкознания под названием «гипотеза Сепира-Уорфа».

К чему я о нём вспомнила? А вот к чему. В нынешней нашей жизни роль злополучной таблички «Пустые цистерны» играет выражение «постиндустриальная экономика». Оно направляет мысль по ложному пути. А если мысль направлена ложно, то ложно и поведение людей, а потому – жди скорых бед.

Что значит «постиндустриальная»? Значит то, что после индустрии; «post» - это и значит «после». В сознании возникает картинка: хайвей-история, по нему несётся прогрессивное человечество, и вот уже промелькнула табличка с перечёркнутым словом «индустрия», оставив позади всю эту отвратную муру, где дымят заводы, воняет соляркой, работяги стекаются по утрам к фабричной проходной, а студенты долбят нудный сопромат, а вовсе не элегантно-непринуждённую компаративную семантику или структурную этнологию, как нынче.

Индустрия – это то, что было и прошло – именно так думают многие и многие. Стоит написать что-то вроде «нам нужно научиться производить всё, что требуется нашему народу» - тут же начинают наперебой одёргивать ностальгирующего совка: ты что, бабка, с дуба упала? Сказано же: на дворе шестой технологический уклад, а ты всё бубнишь про заводы и фабрики. Ежели в чём случится какая нужда – живо напечатаем на 3d принтере.

На самом деле, ничего постиндустриального на свете нет. Это термин-обманка. Фейк. Камуфляж. Копчёная селёдка (говорят, если собаке-ищейке подкинуть копчёную селёдку, то она на время теряет нюх и не способна взять след). Постиндустриальный фейк придуман, чтобы отвести глаза простакам от разрушения самых основ их жизни – промышленности.

На самом деле, преобладающая часть того, что производится, делается на самых обыкновенных заводах и фабриках, а вовсе не печатается на принтерах; в мастерских мира – Китае и Индии – так и вовсе половина делается вручную, а вовсе не на заводах-автоматах.

Ещё одна обманка – это «экономика знаний». Она тоже придумана на потребу простакам. Так и хочется сказать: ну и ешьте свои знания на здоровье, а я предпочитаю кашу с молоком.

Народ индустриальный – это народ умный, умелый. Народ, не имеющий промышленности или её потерявший, - это народ глупый, неумелый, а оттого неизбежно зависимый. Основа всего – производство средств производства. Если это есть – можно наладить любое производство, нет – неизбежна зависимость от того, у кого это есть. Это хорошо понимали сиволапые большевики, начавшие ровно 90 лет назад индустриализацию нашей страны. А вот элегантные, пахнущие парфюмом топ-менеджеры, умеющие стрекотать по-английски с прононсом и не чуждающиеся косметолога – вот они в упор не понимают и бубнят про экономику знаний. А может, понимают, но предпочитают не понимать, потому что выводы из этого понимания – чересчур велики и неутешительны.

То, что происходит у нас через 90 лет после начала индустриализации – это страх и ужас. Большевики с присущей им прямотой называли это разрухой, мы предпочитаем научное «деиндустриализация». Суть одна: потеря народом производственных навыков. Умения делать вещи. Не какие-то сверхсложные – самые обычные. Колхозные.

Поскольку экономика знаний не освоила пока телепортацию, мы в нашем ростовском хозяйстве купили пять камазов для перевозки зерна. Все они одного типа, даже одной модели. И что же оказалось? Запчасти у них – разные! К друг другу не подходят! Т.е. к пяти грузовикам нужно пять комплектов запчастей. Даже аккумуляторы разные. Расскажи кто раньше – не поверила бы. Что это значит? А Бог весть… Наверное, значит, что сработаны они «на коленке», кустарно. Значит, что технологический уровень провалился в эпоху Алексея Михайловича, потому что при его сыне Петре I уже внедрили стандартизацию запчастей для ружей.

Или вот ростсельмашевские комбайны, родные, ростовские. Старые комбайнёры говорят, что сроду не были они так криво сработаны, как нынче – в цифровую и постиндустриальную эпоху. Вроде по идее – неплохо, но исполнение – не дай Бог. Получше те, что делаются на предприятии г-на Бабкина в Канаде, но там и цена – канадская. Берут наши только за низкую цену, потому что денег у крестьян – в обрез, а завелась денежка – лучше уж заплатить вдвое и взять иностранную технику.

Такая вот у нас на селе постиндустриальная экономика. Нельзя ли вернуться хоть слегка в отсталость, товарищи начальники?

Заканчивается приём документов в вузы. Всё как обычно: в топовые вузы – желающих порядочно, в приличные государственные – достаточно, ну а новодельные самоделки – гоняются за каждым, кто изъявит хотя бы смутное намерение там учиться. Впрочем, продолжая известное наблюдение Чехова, как любой урод находит себе пару, любой вздор – читателя, а любой вуз – абитуриента.

Зачем молодая поросль идёт в вузы? При возможности я задаю этот вопрос абитуриентам: зачем? С какой целью? Ответ обычно уклончиво-приличный: чтобы получить образование. А потом? Потом – видно будет. Практически никто (за редчайшим, почти экзотическим, исключением) не идёт в вуз для того, чтобы в дальнейшем работать по полученной в вузе специальности. Работа по специальности – это нынче некий курьёз: случится же такое! Люди идут в вузы в силу обычая, для продления счастливого детства, потому что родители велели, потому что бабушка сказала, что умрёт от огорчения, если единственный внук останется без высшего образования (почём знать старушке, что всё это нынче – никакая не ценность и вообще чушь собачья?). Ну и для себя опять же: ещё 4-6 лет привольной жизни безо всяких обязательств, дисциплины, ответственности. Потому что какая же ответственность, когда еле-еле набрали курс; огорчишь его – а он возьмёт да и свалит из нашего эколого-лингвистического вместе со своей денежкой, которую платит за учение – ну что тогда делать будем?

Уже на днях открытых дверей в самых что ни наесть топовых вузах прямо так и говорят: по специальности работают не больше 30%. Это рекламное преувеличение: работает гораздо меньше. Теперь уж и в МГУ преподаватели в неизбывной простоте говорят студентам: по специальности вы-де работать скорее всего не будете, но зато получите хорошее образование.

Как вы думаете: много ли таких, что будут упорно учиться просто из бескорыстной любви к знаниям и безо всякой перспективы их применить для работы и заработка? Правильно понимаете: очень мало. Отсюда – прогрессирующее ухудшение качества учёбы. Образование дают (не везде, но всё-таки кое-где дают), однако студенты его почасту не берут: всё равно употреблять эти самые «компетенции» вряд ли придётся. А коли так – чего особо надрываться? Так, слегка перед экзаменом подчитаю учебник – и сойдёт. А дальше – порочный круг: студенты всё хуже учатся – преподавателям приходится приноравливаться к их уровню и меньше спрашивать – они учатся ещё хуже, потому что видят, что спрос невелик и т.д.

Сегодня необходимость в том или ином вузе хоть как-то учиться представляется среднему студенту чем-то почти ненормальным и отклоняющемся от обычного порядка вещей, а вузы, где это хоть в какой-то мере требуется, - чрезвычайно трудными. Я несколько раз слышала и читала в интернете: московский иняз (бывший Мориса Тореза), где я когда-то училась и который сроду считался лёгким и почти развлекательным, теперь почитается чрезвычайно трудным. Как же, приходится выполнять домашние задания, делать переводы – представляете?

А как в обычном вузе? А вот так. Мы однажды арендовали помещение в одном московском вузе. Там я увидела киоск, в котором продавались пособия по многим юридическим специальностям. Каждый предмет был уложен в брошюрку размером со школьную тетрадку первоклассника, вроде тех, что в моё детство продавались по 2 коп. «Всё есть и ничего лишнего», - пояснила мне случившаяся рядом студентка этого заведения. «Лишнее тут ты и твоя богадельня», - подумала я.

Зримое и быстрое снижение качества учения и соответственно – преподавания – это общемировой тренд. Он идёт рука об руку с ростом массовости образования и одновременно его бесцельности и беспочвенности. Студенты во всех странах всё больше учатся просто так. Ни для чего. Ещё в 90-е годы ХХ века в Европе 70% выпускников вузов работали не по специальности; сегодня, наверное, больше. Известный историк А.Фурсов в одной из своих лекций рассказал, как, преподавая в университете в США, он удивился большому количеству студентов далеко не студенческого возраста. На прямой вопрос: «А что здесь делает этот бородатый болван?» - он получил от американского коллеги столь же прямой ответ: в Америке университет (наряду с тюрьмой) – это институт сдерживания безработицы и всяких социальных эксцессов, свойственных крепким и бездельным гражданам. Вот американцы и озаботились местами, где можно пересидеть опасный возраст.

Сегодня вуз – это всё меньше место, где готовят специалистов народного хозяйства и во всё большей степени – пункт передержки праздного молодняка. Наверное, в каждой стране есть несколько вузов, которые заслуживают этого наименования, а остальные – просто так, чтоб сидели и не бузили. И не требовали пособия по безработице. Тем более, что у нас, в связи с повышением пенсионного возраста, работать будут старики.

Ежели по уму – топовые вузы и следовало бы оставить, а прочие – прикрыть, превратить в народные университеты культуры или (при возможности) преобразовать в ПТУ. И это последнее будет не понижением их уровня, а огромным повышением.

В нашем хозяйстве в Сальской степи заканчивается уборка зерновых. Урожай приличный, но не выдающийся: весна и лето были засушливыми. Впрочем, это скорее норма, чем исключение; исключением были два-три предыдущие годы, когда Бог дал больше, чем обычно, дождей, что и привело к особенному урожаю. В нашем континентальном климате влаги хронически не хватает, и это ограничивает урожаи, даже если почва неплохая. В Белоруссии, например, урожаи заметно выше, поскольку там гораздо влажнее, хотя почвы очень бедные. Почвы сегодня можно подправить удобрениями, а влажность – увы. (Это я для городских пишу: селяне-то и так всё это преотлично знают). В последние годы в хлебородных зонах России с влажностью повезло - тогда-то и подняли СМИ восторженный ор в стиле брежневского застоя о выдающихся успехах российского сельского хозяйства. Теперь осадков выпало меньше – ну, и ор скромненько сошёл на нет. И хорошо, что сошёл: восторги (равно как и посыпание головы пеплом) мешают видеть картину как она есть.

А картина, прямо сказать, не ахти. Не только прорыва, рывка (модные термины нынешнего политического сезона) нет и в помине, но даже и развития-то нет.

Расскажу о том, что непосредственно видно тому, кто находится «посреди степей».

Экспорт зерна, которым СМИ и руководство гордились в прошлом году, в нашей зоне монополизирован. Оно и понятно: это самое прибыльное и мало затратное дело. Формально – каждый имеет к нему доступ, но фактически невозможно получить возврат ндс. Вопрос решается на уровне областного руководства, а туда мало кто имеет доступ. Мы ндс получить не можем и соответственно зерно не экспортируем. Это вовсе не трагедия – просто факт, к которому надо приноравливаться.

Меж тем внутренний спрос на зерно – не растёт. Он составляет примерно 70 млн. тонн. О чём это говорит? О том, что животноводство особо не развивается, иначе бы спрос на зерно рос.

Цена на зерно формируется мировым рынком. А мировая цена на зерно колеблется, но не растёт. А все факторы производства зерна внутри страны, напротив, устойчиво растут. Так, например, мы в нашем хозяйстве на «химию» тратили пять лет назад 3 млн. руб. , а в этом году – 13. Цена солярки за тот же период выросла в 2,5 раза. Урожаи б так росли!

Я не хнычу и не жалуюсь: при профессиональном руководстве, умело маневрируя затратами, можно работать и в таких условиях, и прибыльно работать. Но никакого развития при таких обстоятельствах не происходит: чем дальше, тем меньше собственных ресурсов остаётся на инвестиции. Про прорыв и говорить смешно.

Как помогает государство? Теоретически оно должно давать субсидию по кредиту, т.е. частично компенсировать банковский процент – это главная помощь. Но теперь, при новом министре сельского хозяйства, все вопросы решаются в Москве. А кто может решать вопросы в Москве? Возможно, большие агрохолдинги и могут, а мы туда доступа не имеем. Про мелкоту, вроде фермеров, - смешно и думать.

Меж тем мы числимся в районных передовиках. Недавно директора нашего хозяйства наградили медалью ордена II степени «За заслуги перед Отечеством». Мне это напомнило эпизод в советском военном фильме: после трудного боя генерал награждает оставшихся в живых, повторяя: «Всё, что могу».

Публицист Александр Халдей, хваля назначение Дмитрия Патрушева на пост министра сельского хозяйства, писал в «Завтра», что тот успешно боролся с воровством в Россельхозбанке, уменьшив полномочия филиалов на местах. Наверное, идея замкнуть все решения на Москву – идёт оттуда.

Нам с кредитом не повезло. Утвердили кредит под 5% годовых на покупку посевного комплекса за 24 млн. руб. Вдруг ни с того ни с сего говорят: будет не 5%, а 11! Такие проценты нам не выгодны. Пришлось купить комплекс за собственные деньги.

Повторюсь: это возможно, но никакого развития таким манером не предвидится. Если государство желает развивать отрасль и шире – реальный сектор – нужен доступ производителей к дешёвому кредиту. Думаю, нужны особые инвестиционные деньги, которые нельзя пустить на потребление, на финансовые спекуляции и т.п. Такое было в СССР (безналичный оборот), было, говорят, в гитлеровской Германии: там и тут это привело к быстрому развитию. Об этом не раз говорил такой знаток финансов, как профессор Катасонов. Первое дело - прекратить свободное трансграничное движение капиталов.

Ещё беда: отечественная техника, которую государство предлагает покупать по субсидированному кредиту, - плоховатого качества, это если деликатно сказать. Кто может себе позволить, покупает импортные комбайны, и мы так же делаем – при всём патриотизме. Это ещё раз доказывает: не может быть передового сельского хозяйства при неразвитой промышленности. Это было известно ещё в XVII веке. При том погроме машиностроения, что учинили в 90-е годы, иного и ожидать нельзя. Надо восстанавливать всю промышленную инфраструктуру в целом, а не грезить о чём-то невнятно постиндустриальном. И никто кроме государства за это дело не возьмётся.

Такая вот сельская идиллия: не трагично, но и не радостно.

Глава Минпросвещения О.Васильева пообещала сделать больше экзаменов, т.к. нынешнее количество предметов, обязательных для сдачи ЕГЭ, недостаточно.
Однако патриотически-ностальгическая общественность не сдаётся и продолжает обличать ЕГЭ как источник всех зол и бед отечественного наробраза. И главное, той зримой кадровой деградации, которую видит каждый, кто пытается найти работника любого профиля.
Меж тем, я убеждена: в рассуждениях о ЕГЭ есть фундаментальная ошибка. Да, кадровая деградация, нарастающее массовое невежество публики, переходящее в прямое мракобесие, полная никчёмность выпускников многих и многих вузов, ощущаемая как что-то привычно-обычное, – да, всё это налицо. Но ЕГЭ тут решительно ни при чём. ЕГЭ – это просто форма проведения экзамена, и ничего больше.
Найдите в интернете вариант ЕГЭ по предмету, который вы хорошо знаете, и попробуйте пройти тест. Это не так-то просто! Чтобы сдать ЕГЭ на хороший балл, надо подлинно много знать и кое-что соображать. ЕГЭ по математике и физике – это просто серьёзная контрольная, которую без знаний не решишь. ЕГЭ по русскому и иностранному тоже без определённых знаний и навыков не пройдешь. Надо уметь понимать писанный и звучащий текст и так-сяк отвечать на вопросы по нему. Натаскаться без понимания, как любят говорить критики ЕГЭ – решительно невозможно. Да и что такое натаскаться? Мой муж, выпускник знаменитой 57-й школы, говорил, что им советовала просто решать подряд все задачи. Это натаскивание или нет?
Так откуда же этот вал невежества и некомпетентности?
Ответ прост. Дело во всеобщем высшем образовании. Сегодня в вуз поступают все желающие выпускники школы; места есть. В результате в вузах оказываются абитуриенты с крайне низкими баллами ЕГЭ. Это такой контингент, которому высшее образование вообще противопоказано. Они не имеют никаких предпосылок для обучения в подлинной высшей школе: ни знаний у них, ни усидчивости, ни привычки к умственному труду. Если он одиннадцать лет учился через пень колода – с какой стати он будет стараться в вузе? Нет такой причины. Но митрофанушек принимают, поскольку «высокобальники» разобраны теми немногочисленными вузами, которые у нас принято называть элитными.
Так что дело не в ЕГЭ, дорогие товарищи, а в том, что школьники очень плохо учатся, вследствие чего сдают ЕГЭ на низкие баллы. Вот и вся загадка. А кто хорошо учится – тот сдаёт ЕГЭ на высокие баллы и легко поступает в топовые вузы. Притом речь не о каких-то гениях (никакая учебная система не рассчитана на гениев и даже на таланты) или об исступлённых зубрилах – просто о тех ребятах, которые так или иначе осваивают программу, читают книжки, стремятся к знаниям. Для меня самой эта незатейливая закономерность в своё время стала своеобразным открытием.

Что такое хорошие баллы? Ответ прост: 90 и больше. 80-90 – это знания пристойного середняка, 70-80 – знания неважнец, до 70 – это, как говорит молодёжь, «ни о чём»; лучше в вуз не поступать, а найти иное применение своим способностям. Педагоги это знают, но политкорректно помалкивают.

Что же в реальности? А вот что. В 2017 году общий средний балл зачисленных на бюджетные места — 68. Средний балл зачисленных на платное — 61,4. (по данным портала «Мел», который ссылается на исследование ВШЭ). Вы только вдумайтесь: средний балл, зачисленных «на бюджет» - 68!!! Это нечто запредельное, что способно изумить даже меня, которую вроде уж трудно чем-то удивить.

Но и это ещё не «днище». Есть у нас ещё и «платники», которых принимают с ещё более низкими баллами. Например, по данным того же источника, в Российский университет транспорта (МИИТ по старому) брали «на платку» с 55 баллами, а в Российский технологический университет (МИРЭА) – с 56.

В этом ЕГЭ виноват? Может, в высокой температуре виноват градусник? Кокнул градусник – и порядок. ЕГЭ – тот же градусник, и вот его градусы-баллы.

Теперь я лучше понимаю бизнес моей знакомой – доцента физики на пенсии. Она обучает студентов, которые поступили в вуз, но учиться не могут ввиду отсутствия базовой подготовки. Клиенты у неё не переводятся. Зачем их приняли в вуз? А вот затем и приняли, что теперь всех принимают.

Если количество вузовских мест будет уменьшено раз в 5-10, то на них можно будет набрать подлинно подготовленных абитуриентов, как это происходит в «топовых» вузах. Им надо бы платить приличную стипендию, на которую можно прожить, спрашивать строжайше, а при нерадении – нещадно выгонять. По окончании – распределять. И никакого платного обучения: это расхолаживает всех – платников, бесплатников, преподавателей.

А остальные выпускники школ с облегчением пошли бы в колледжи (ПТУ и техникумы по-старому) получать практическое и доступное им образование, которое при правильной постановке дела откроет дорогу к интересному и полезному труду. Только вот не хватает этих колледжей. И главное, чего не хватает, это рабочие места в промышленности и сельском хозяйстве. Главное – самой промышленности не хватает. Вот с этого и надо начинать.