«НЕОБХОДИМОСТЬ САМОВЛАСТЬЯ И ПРЕЛЕСТИ КНУТА»
«Народ не властен в своих учреждениях», - сказал в XIX веке один умный француз, когда-то страшно популярный, а ныне совершенно у нас забытый, - Густав Лебон (Le Bon). Под «учреждениями» понимается, конечно, не контора, как в сегодняшнем языке, а государственные и общественные формы, в которых существует народ, его правовые и институты, обычаи делового оборота и т.д. Ну, примерно то, что по-английски именуется “institution”.
Если у народа есть какое-то учреждение, и оно держится – значит, не зря, значит, есть у него какой-то корень в народной жизни, и вот так взять и заменить его на что-то даже и лучшее, и прогрессивное, и более вроде бы цивилизованное – не получится. Или это новое и прогрессивное просто не привьётся, или окажется новым лишь по названию, а поскребёшь – старое. «Сколько ни реформируй партию власти, а всё КПСС получается» - с присущей ему лапидарной простотой заметил как-то В.С. Черномырдин.
Если что-то есть, и держится, и живёт – значит, некую позитивную роль оно играет. Даже если можно доказать с сорока шести точек зрения, что это глупо, тупо и нелепо, деструктивно и контрпродуктивно, и вообще ни в одной приличной стране такого нет уже триста лет, а может, и никогда не было.
Так бывает и в маленькой человеческой жизни. Посмотришь на кого-то со стороны, и думаешь: «Ну как бедственно-нелепо живёт человек! Вот я бы на его месте то изменила, это переиначила, третье переставила – и вышло бы гораздо умнее и рациональнее». И только с годами постепенно смекаешь, что никто никогда ни на чьём месте не бывает, а только на своём собственном – созданном судьбой, наследственностью, характером, изначальными обстоятельствами жизни. И если кто-то что-то в своей жизни делает – нелепое, с твоей точки зрения - значит, какую-то свою проблему он таким манером решает. Может быть, не оптимально, может, даже болезненно, с архинизким кпд, но – решает.
Ровно то же самое относится и к народу – коллективной личности.
Не может так быть, чтобы крепостное право задержалось в России по чьему-то недомыслию или злонамерению. Это ведь огромный, важнейший институт, влиявший на всю русскую жизнь, и невозможно, чтобы он был совершенно беспочвенным. Тем более, что сформировался и укрепился он тогда, когда в большинстве стран никакого крепостного права уже не было – при Борисе Годунове. А потом крепостное право только крепло и матерело.
Екатерина II –уж на что была вольтерьянка, а крепостное право не тронула. И Радищева загнобила, который против писал. При этом переписывалась с Вольтером и Дидро насчёт «вольности и прав».
«Messieurs, им возразила
Она, - vous me comblez», (вы меня восхищаете) -
И тотчас прикрепила украинцев к земле». (А.К. Толстой).
Какая же роль – позитивная, созидательная роль была у крепостного права? Мы, воспитанные на оде «Вольность» и стихотворении «Деревня» про «рабство тощее», которое «влачится по браздам» - как-то не привыкли к такой постановке вопроса. А зря. Смысл в крепостном праве был. Дурно исполненный, искажённый этим дурным исполнением, но был. В чём он?
Вся история русского народа прошла под знаком освоения огромного пространства. Николай Бердяев даже говорил о «власти пространства над русской душой»: русский человек в своих хороших и плохих качествах – это человек, выросший в большой, очень большой стране. Где две недели скачи – ни до какого государства не доскачешь. И в широте нашей натуры, и в нашем разгильдяйстве, и в нашем свинстве – во всём запечатлелись эти просторы.
Такова народная судьба, такова воля исторического рока – чтобы русские имели это огромное пространство. Оно попало нам не случайно, а как задание его освоить. И на протяжении веков русские это задание выполняли. (От него отступилось только наше поколение, на излёте 20-го века, и за это ещё понесёт свою расплату, но сейчас я не о том).
Чтобы освоить огромное пространство, его надо заселить, надо, чтобы люди жили и работали, чтоб пахали землю. Русский человек вообще-то по природе турист. Он ни к чему не привязан, ничего толком не ценит и по-настоящему не уважает, ничем не дорожит, не укоренён в своём быту: есть – ну спасибо, нет – обойдёмся. Кто жил среди западноевропейцев – поймёт, о чём я. Там люди врастают в быт, в его детали. Они уважают свое социальное положение, гордятся своими житейскими достижениями, готовы их защищать. Нам всё это кажется недостойными внимания мещанскими пустяками. По-итальянски даже слово есть – campanilismo – привязанность к родной колокольне, если буквально. У нас этого нет – ни слова, ни чувства, мы – странники, перекати поле, калики перехожие. Не только географические странники, но и, главным образом, социальные, душевные и духовные. Это ощущение странничества поддерживалось нашей природой и географией. Русскому человеку сняться с места нетрудно: просторы неоглядные, избу срубить тоже есть из чего. Это не европейский каменный дом – умаешься, пока сложишь. Так что проблема «закрепления кадров» стояла всегда остро. Она у нас в крови.
Второй фактор – огромное централизованное государство. Управлять из центра всей жизнью огромной страны - невозможно. Это и сегодня-то невозможно, а века назад? Сама жизнь сформировала ответ на запрос жизни. Поместье – в замысле – было маленьким государством со своими подданными-крестьянами и правителем-отцом – помещиком. Это не феодальное европейское поместье – это своего рода филиал царской власти на местах. Поместье мыслилось как центр жизни: административный, политический, культурный. То есть, попросту говоря, управление было спущено «на низы». Да, было: «закон - моё желание, кулак – моя полиция». Но у такого положения не было альтернатив: государство не имело возможности содержать администрацию и создать какие-то культурные ячейки на местах. В этой роли мыслилось поместье. Это было самодержавие на местах.
Впрочем, «мыслилось» - возможно, не слишком удачное слово, чересчур рациональное. Многое в жизни, любого уровня, - семьи, государства, компании – существует на полурациональном уровне, пристраиваясь к потребностям живой практики. Весьма часто, и это типичный случай, сами участники процесса не осознают, почему они делают нечто, какое это имеет значение и даже не только ПОЧЕМУ, но и даже ЧТО они делают. Так формируются броделевские «структуры повседенвности» - на грани органического и социального.
Многие помещики пытались, стремились быть отцами своим крестьянам. Вообще, отношения высших с низшими у нас очень часто строятся по типу семьи. Иногда семьи благостно-патриархальной, иногда – самодурственной, но семьи, а не холодного «общественного договора» или иного какого правового конструкта. С.Г. Кара-Мурза даже считает, что русским свойственна семейственность государственного быта, что и советское государство с его традиционным патернализмом - это аналог семьи, в то время как западные демократии – это аналог рынка. Некая истина в этом рассуждении, безусловно, схвачена.
Так было всегда. И оброк, и барщина – всё это было. Но, по свидетельству того же Пушкина в его знаменитом разговоре с англичанином, они не были особо обременительными, кроме как рядом со столицами, где баре были развращены роскошью – тогдашним «гламуром». А в глубинке жили попросту, увлекаясь, как г-н Скотинин, разведением свиней, не сильно удаляясь от своих «холопов».
Да, крестьян били, секли на конюшне, но это совершенно не противоречит патернализму: и детей били, такая была социальная норма. Вспомните, c чего начинается «Детство Тёмы»: любящий отец сечёт сына за сломанный цветок. Причём это не шлепок под горячую руку, а хладнокровная экзекуция, которую сам родитель полагает полезной и необходимой для воспитания.
Так что в замысле, в духе, в общем жизненном ощущении это было именно так: помещик – организатор жизни и отец крестьянам. Такое было их задание, их жизненное место, их роль в мироздании, миссия, если угодно (ненавижу это слово, особенно в корпоративно-коммерческом обиходе).
Другое дело, что задание это благородные дворяне с треском провалили. Главное начальство, российское самодержавие, не сумело «построить» свой руководящий класс, указать им задачи, приставить к делу и строго спросить за исполнение. Это пытался сделать Пётр I: он, собственно, и создал слой служилого дворянства, своего рода «номенклатуры». Но его наследники дворянство распустили, позволили ему расслабляться и бездельничать. «Указ о вольности дворянской», в нашем обиходном сознании прочно связанный с Екатериной II, на самом деле был подготовлен её злополучным супругом, т.е. дело к тому шло. Благородные дворяне были освобождены от обязательной службы и вообще ото всех обязательств.
В результате помещики засели в своих усадьбах и практиковали самую разнузданную обломовщину: могли служить, могли не служить, хозяйством они тоже особо не заморачивались. Господ Простаковых автор всё-таки наказал: их имение берётся в опеку (во внешнее государственное управление), но сколькие избегли этой участи. Заниматься хозяйством, повышать урожайность – всё это было как-то неинтересно: нешто мы немцы? «Сословья благородные у нас труду не учатся» - с полным знанием дела говорит помещик из «Кому на Руси жить хорошо». «У нас дворянам работать не полагается», - вторит ему щедринский «Мальчик без штанов».
По отсутствию практического дела, помещики развлекались всяк на свой образец: кто конституционными фантазиями, кто крепостными театрами, кто, как Петрашевский, заведением фаланстера в собственном имении. Все эти занятия нас учили беспрекословно уважать, совершенно не обращая внимания на то, что помещики не исполняли своей главной задачи, своего долга землевладельцев.
А задачей помещиков было организовать, направить и возглавить народную работу, придать ей смысл и толк. Но именно этого-то никогда и не было: ни ДО отмены крепостного права, ни ПОСЛЕ того. Нерв проблемы состоял не в тех или иных организационных формах, даже не в распределении земли, а в том, чтобы повысить производительность. А повысить её можно было, только интенсифицируя труд, привнеся в него разум и культурность, которой не было у крестьян, но было (или могло быть) у помещиков. Но они изменили своему сословному долгу. Ведь изменить долгу может не только отдельный человек, но и целый класс людей и даже целый народ.
Когда крепостное право отменили, произошёл ли прогресс в сельском хозяйстве? Да нет, не произошёл. Произошёл даже откат. Культура земледелия и землепользования не повысилась, а понизилась. Загляните в какой-нибудь музей-заповедник, представляющий собой старинную усадьбу, например в Кузьминки. Там в подробностях расскажут, как пало и захирело хозяйство после «несчастья», по словцу чеховского героя, т.е. воли. Баре растерялись и совсем опустили руки, распродавали поместья под дачи, а народ, лишённый руководства, колупался, как мог. Нечто подобное наблюдаем через сто с лишком лет после роспуска колхозов-совхозов.
То и другое отчётливо показало (только никто не захотел увидеть): дело не в организационных формах, а в том, что руководящий класс не выполнил своего долга – руководить народным трудом.
У нас был тип «кающегося барина» - специфически наш, русский, тип; на Западе его не было и не могло быть: там собственник владеет собственностью с гордостью и сознанием правоты. А наш барин каялся, что-де живёт за счёт труда крепостных «душ», что несправедливо и аморально.
Не в том каялся барин! Каяться надо было в безделье и пустопорожности. Работать надо было, а не каяться, выполнять свою задачу. Но каяться, конечно, легче. И приятнее.
Перечитайте под этим углом зрения хоть «Анну Каренину» - и вам откроется любопытнейшая картина. Помещик Левин – работает. Это нечто редкое и удивительное: землевладелец занимается сельским хозяйством – экое диво! Он думает об удоях, о вывозе удобрений на поля, лично руководит работами, за что в своём кругу слывёт чудаком. Стива Облонский, состоящий, как полагается приличному нормальному человеку, на казённой службе в департаменте, подтрунивает над своим чудаком-приятелем.
Принято умиляться сценой косьбы Левина – наша учительница, помнится, с придыханием читала нам это вслух. Считалось, что тем самым он продемонстрировал свою склонность к труду и пресловутую близость к народу. А не коси он – что бы изменилось? Его тогда не следовало бы уважать? А ведь его задача – радикально другая: организовать и внести разум в народную работу, сделать её более производительной. Вот с этой-то работай помещичье сословие и не справилось. Помещик Энгельгардт, так сказать, Левин в жизни, автор знаменитых «Писем из деревни», верно писал: несчастье России в том, что тот, кто имеет знания, не работает, а кто работает – знаний не имеет. Оттого и результаты были соответствующие.
«В преданиях и усадьбах старых русских бар встретим следы приспособлений комфорта и развлечения, но не хозяйства и культуры; из них можно составить музей праздного баловства, но не землевладения и сельского управления», - писал В.О. Ключевский в 1890 г.
Безделье и никчёмность землевладельцев – вот истинная причина бедственного положения, а не те или иные организационные формы, хотя, конечно, и организационные формы следовало совершенствовать. Умнейшие люди России понимали это сто и более лет назад. Сергей Булгаков настаивал, что истинная проблема России – не распределительная, а производительная. Нужен рост качества и производительности труда, а не «чёрный передел». Но эти голоса не были услышаны – просто по русской склонности к простым решениям и «одноходовкам». А медленная, ежедневная, капиллярная работа – это у нас во все времена мало кого прельщало. То ли дело трах-бах – и вот оно счастье. Отнять землю у помещиков, распустить колхозы, запретить КПСС – всё это меры из одного ряда, при всей их внешней непохожести.
Автор статьи в ЛГ пишет, что Октябрьская революция – отдалённое следствие отмены крепостного права в том виде, в каком это было произведено. Можно и так сказать. Но главное – это следствие невыполнения руководящим классом общества своего долга.
Вообще, все несчастья, как в отдельной человеческой жизни, так и в жизни больших сообществ людей, в жизни целых народов – проистекают от неосознания и невыполнения своего долга. От своего рода дезертирства. Естественно, больший и труднейший долг лежит на высших классах: кому много дано, с того много и спросится.
Невыполненный долг очень часто всплывает через многие годы, но расплата наступает всегда. Она наступает и в маленькой частной жизни, и в большой народной. Самая тяжкая расплата – революция вместе со всеми ужасами, которые сопровождают любую революцию, даже и вполне мирную по внешнему виду.
Ж. де Местр считал революцию прямым наказанием за грехи прошлого. Наказанием всему народу. Лео Токвилль в своей знаменитой истории Великой Французской революции проводит ту же мысль о неисполненном долге. В истории нашей Октябрьской революции виден тот же неисполненный долг. И дворянства, и интеллигенции, и буржуазии, и, разумеется, самодержавия. Отрёкся царь – «крестьяне в солдатских шинелях» сочли себя свободными от присяги, данной государю, и массово повалили домой. И то сказать: ему можно дезертировать, а мне почему нельзя? И, разумеется, невыполненный долг по отношению к крестьянству, к организации народного труда. «Дворяне благородные» отлынивали от этого и до и после отмены крепостного права. Ну и получили по полной.
Продолжение следует
