На ловца и зверь бежит. Стоит о чём-нибудь задуматься, а паче того написать – тут же встречаешь что-нибудь подходящее тебе в газете, по ТВ, в интернете. Вчера прочитала в Литературной газете. Статья про сельское хозяйство на Алтае (Г.Старостенко. Войны и цены, ЛГ № 32-33). Ну, как водится, одни проблемы. И вдруг такой абзац (переписываю дословно):
«Кто не знает, есть в Алтайском крае и немецкий национальный район Гальбштадт, основанный немецкими переселенцами ещё до революции в 1908-м. Там и ровные шоссе, как в Европе, и блистающие чистотой фермы».
Больше про это в статье ни слова, непонятно даже, зачем автор об этом помянул, не иначе – для меня.
Вот я и вспомнила давнее.
В 60-70-е годы проводили мы лето в живописной деревеньке на высоком берегу Оки. Деревенька уже тогда начала вымирать: народ уходил в город, спивался (тётка, у которой снимали пол-избы совершенно спилась и умерла), личных коров становилось всё меньше. Сдавали избы дачникам, браконьерствовали на Оке (ловить сетью запрещалось, но всё равно ловили), некоторые устраивались бакенщиками. Жили бедно, грязно, как-то безразлично: ни цветочков в палисаднике, ни иной какой красоты. Выращивали картошку, остальное – как придётся, даже яблони не у всех были. Из современных удобств была только лампочка Ильича.
И вот среди этой забытой деревни выделялся один дом. Дом как дом, но какой-то другой – обихоженный по-нездешнему, не нашинский какой-то; даже я детским своим сознанием это понимала. Жила там наша почтальонша тётя Катя с мужем – пленным немцем. Рассказывали, что родные у него все погибли, дома в Германии не сохранилось, вот он и остался в России, женился и стал жить как мог. А мог он так: дом его в течение всего сезона утопал в цветах. «Утопал» – не просто заезженное словцо, в самом деле утопал. Собственно дома-то и не очень было видно – одни цветы: с весны цвели в очередь черёмуха, сирень, рябина, жасмин – это в палисаднике. Вишни, груши, яблони - в саду за домом. Ну и мелкие цветы разные. Запомнился душистый горошек и флоксы.
На первое сентября, пока была жива в деревне школа (её закрыли при нас), немец разрешал детям нарвать у себя цветов. Вообще, жил он тихо, дружбы ни с кем не водил, детей у них не было. Помню, он зазывал к себе деревенских детей и предлагал рассаду цветов – бесплатно, разумеется, но никто особо не брал: не принято было – цветы какие-то. Я как-то принесла кое-какую рассаду, но бабушка, пристрастно допросив, сказала ли я «спасибо», велела больше к немцу не ходить. Я про себя рассудила: они убивали наших, вот он и хочет цветочками загладить. Не выйдет!
Очевидно: никаких возможностей, превышающих обычные, деревенские, у того бывшего пленного не было. Если и отличалось его положение, то, скорее, в худшую сторону. Но вот поди ж ты – раздобыл где-то цветочки, размножил… Откуда, отчего? Наверное, память детства: вот так полагается жить. Что-то кровное, не выводимое ни из каких условий.
Недаром, русские цари приглашали немцев наводить порядок – в самом широком смысле слова. Рассказывают, будто и Бисмарка приглашали на русскую службу, но он отказался. Кстати, Бисмарк считал, что славянские и тевтонские качества взаимно друг друга дополняют, потому русские и немцы, соединившись, способны образовать новый, очень сильный народ. Нам категорически недоступен Оrdnung, а им, вероятно, пресловутая ширь нашей души, гибкость сознания, беспримерная изобретательность, способность выворачиваться из самых лихих бед (большую часть из которых сами же и создали).
Между прочим, наши вечные геополитические противники – англичане – хорошо это понимали и всячески стравливали Германию с Россией: успешно для себя и крайне неуспешно для России и Германии.
Об этом, между прочим, роман Гончарова «Обломов». Мы по школьной памяти воспринимаем его как историю о ленивом русском барине, продолжающем и завершающем галерею «лишних людей», как учила нас наша учительница. А на самом деле роман не о том. Он о русском и немецком духе.
Первоначально (я читала это в историческом комментарии к собранию сочинений) Гончаров задумал его как сравнительную историю двух друзей – русского и немца. Причём немец имел гораздо худшие стартовые возможности, чем русский. Но русский всю свою фору – «профукал», пустил коту под хвост, а немец данный судьбой ресурс – скопил, вложил, развил и преумножил неустанным трудом. Судьба человека – это развёртывание его характера во времени, как судьба народа – это развертывание его характера в истории. Именно сопоставление русского и немца по-настоящему интересовало Гончарова. Но потом он решил (кажется, по чьему-то совету), что роман без «романа» не получится, не интересно будет – и он ввёл Ольгу. Кстати, любовная линия «Обломова» - какая-то вымученная, худосочная, чересчур заданная, назидательная что ли…
А вот о греках.
Когда я слушала про ужасы в Греции – волнения, безденежье, при этом громадные зарплаты чиновников – я вспоминала своего знакомого грека-киприота.
В прошлом году мы, втравившитсь по-дурацки в некий инвестиционный проект на Кипре, поневоле познакомились с местными греками – нашими компаньонами. И вот один из них, мужчина лет шестидесяти, словоохотливый и хорошо говорящий по-русски, рассказал нам о своём детстве.
Жили они, как почти все киприоты, по-крестьянски, у семьи небольшой клочок земли в пару гектаров. Растили пшеницу, кое-какие овощи, овцы были, козы. Жили бедновато, но сыты были. Другой жизни не знали. И вот ни с того ни с сего пришла новая жизнь. Лет двадцать назад вдруг оказалось, что их сухой и солнечный остров кому-то, кроме них, нужен. Англичане, немцы стали скупать участки и строить, по нашему говоря, дачи, то есть жители северной Европы стали себе позволять недвижимость на тёплом море. Греки немедленно побросали свои участки и принялись работать в недвижимости – продавать и перепродавать иностранцам участки, дома, квартиры. Имеются ограничения в использовании сельскохозяйственной земли под строительство, но так же, как и у нас, деньгами эти ограничения успешно преодолеваются. Впечатление такое, что греки-киприоты – сплошные агенты по недвижимости да ещё таксисты. На стройках работают строители из северной Африки, попадаются из б. СССР, а греки, за одно поколение превратившиеся из земледельцев в рантье, впали в самую разнузданную обломовщину. У них завелось социальное обеспечение, они вошли в Евросоюз, но остались они чем были – греками. Пока была нужда – работали, нужда ушла – немедленно работать прекратили. Садовники, ремонтники, да кто угодно – стОят неимоверно дорого, а дела не добьёшься. Любят сидеть в кафе, просто болтаться кучками.
И я их не осуждаю и не критикую. Эти люди должны жить своей маленькой жизнью, ковырять землицу-матушку, и тогда они будут адекватны себе и жить своей, присущей их натуре, жизнью. Но их познакомили с иной, лёгкой, жизнью, их, по сути дела, развратили, соблазнили. И первое, что они сделали – это радикально прекратили работать. Собственно, об этом говорил и мой собеседник. Говорил с затаённой досадой и растерянностью.
В Греции живут те же греки. Их зачем-то приняли в Евросоюз и внушили им, что они имеют право на какие-то там льготы и квоты. Им показали, как можно жить не работая и жить в долг. Теперь назад пути нет, теперь им нужно только давать, давать, давать.
Только редчайшие люди и редчайшие народы продолжают работать в условиях относительного благосостояния. Обычное, типичное поведение при такой оказии – прекращение всяких усилий. На это обстоятельство, в несколько другом аспекте, обращал внимание ещё Макс Вебер в своей знаменитой «Протестантской этике». Евросоюз напринимал в свои ряды разных, очень разных членов – в том числе и таких, которые без крайней нужды не работают. Теперь за них будут расплачиваться другие, которые работают. И поделом им: не будут другой раз «соблазнять малых сих».
И изменить это положение невозможно: греки никогда не станут немцами и наоборот.
Отправляю в журнал эти беглые заметки, прежде чем продолжить – о фашизме.