В прошедшем мае мы были с нашими самыми успешными продавщицами – победителями соревнования в Венеции. Ездили там на разные экскурсии и, понятно, смотрели в окно автобуса. Венето – самая богатая и процветающая область Италии, с развитым сельским хозяйством. Там, на бывших болотах, выращивают виноград, овощи, да много чего выращивают. И вот что бросилось в глаза – руины. Живописные такие, прямо-таки театральные руины. В Италии строят из кирпича, поэтому и руины соответственно – кирпичные: где три стены, где две с половиной, а где полторы. Некоторые кирпичные останки живописно оплетает плющ – просто как на романтическом живописном полотне. Поля при этом исключительно ухоженные, просто любо-дорого посмотреть. Виноградные ряды ровненькие-ровненькие, а у начала каждого ряда – розовый куст. Не ради красоты посажен, а ради дела: роза первая почувствует нашествие вредителей и просигналит. Отчего же руины, коли всё так прекрасно? Что там было – в этих кирпичных домах? А было это жильё. Фермеров, которых итальянцы называют «земледельцами» (слово «крестьянин» у них не принято, считается не то что обидным, но как-то низким что ли, намекающим на отсталость и беспросветность). Ну ладно, пускай будут «земледельцы. А дома-то они почему побросали? И кто тогда вылизывает поля – листик к листику, травинка к травинке? Происходит вот что. Сельхозпредприятия укрупняются. Сильные скупают слабых, мелких. Это объективный процесс. «Раскрестьянивание», о котором столько лили слёз в перестройку, идёт повсюду. Дети фермеров не хотят перенимать родительское занятие, находят что полегче и позавлекательнее. Поучившись в городе и получив городскую профессию, - уходят. А отцовский надел – продают. В Италии да и во всей Западной Европе особой трагедии в этом нет: ну уехал он город за десять километров, ну и ладно. Земледелие – занятие не слишком прибыльное, чтобы получить приличный доход, нужно иметь предприятие значительного размера – вот и происходит естественное укрупнение. Тем более, что в Италии очень маленькие наделы: 10, 12, 14 га, 40 уже порядочно считается. А фермерские дома – просто бросают. Продать хотя бы и за бросовую цену – не получается, никому не нужен усадебный дом среди полей. Снести и вывезти – денег стОит. Вот и строит- разрушается памятник бывшей жизни.
Руины, разрушения – это часть жизни, обратная сторона созидания. О «созидательном разрушении» говорил когда-то Ницше. Меняются формы жизни, её технологии, и вот на месте старой фабрики – стильный лофт. Мне очень нравится стиль лофт – творческая переработка прошлого. А во Франкфурте мы недавно были в стильном довольно дорогом ресторане «Депо»: там действительно было трамвайное депо, о котором напоминают разные технические штучки, стильные чёрно-белые фотографии. Развалины имеют свою ностальгическую эстетику, они неизбежны, как старость и смерть, и не стоит длить отжившее. Но это о разрушении созидательном. А бывает разрушение – разрушительное. Это когда что-то разрушается, но ничего лучшего – не возникает. А жизнь в результате этого разрушения ухудшается и примитивизируется, откатывается назад. Это как раз наш случай.
Повсюду у нас можно видеть развалины – сельских домов, так называемых молочно-товарных ферм, где когда-то держали коров, складов, элеваторов, картофелехранилищ – да всего. Это на селе. А в городах – зияют пустыми чёрными окнами красно-кирпичные цеха. Их я во множестве видела в Туле. Я уж не говорю о поливной системе, например. Один из читателей спросил, можем ли мы получить кредит на восстановление этой системы. Ответ: однозначно нет. Это немеряные, неподъёмные деньги, которые НИКОГДА не окупятся. Некоторые вещи может делать только государство, и делать их надо, даже осознавая, что это не окупится никогда. То есть прямым образом не окупится. Но жизнь в результате подобных работ повысит своё качество, труд станет производительнее, народ – богаче.
Как, почему могла прийти в голову поразительная по нелепости идея распустить колхозы-совхозы, разделить землю на «паи»? Каким именно образом крестьяне, не привычные работать иначе, как в колхозе или совхозе, вдруг станут работать сами по себе, да ещё не имея никаких орудий труда? Откуда они возьмут трактора, на что купят семена, кто будет у них агрономом, зоотехником, ветеринаром? Они заплатят ветеринару-фрилансеру? В какие головы могли забрести такие удивительные фантазии? И самое поразительное, что эти фантазии вынашивались и были реализованы именно тогда, когда во всём мире была выраженная тенденция к укрупнению хозяйствующих субъектов! Вот это самое поразительное.
Постыдную роль в этом деле сыграла наша народолюбивая интеллигенция, все эти писатели-деревенщики, с умилением расписывающие идиллические нравы дореволюционной деревни, которую изнасиловали мерзавцы-большевики. От описания ужасов коллективизации плавно перешли к проклятиям колхозам-совхозам, а от этого – к воспеванию мужичка-единоличника.
В нашем русском сознании есть какой-то фундаментальный дефект: мы не понимаем, на каком мы историческом этапе живём, в каком наш народ находится историческом возрасте. То нам вдруг кажется, что мы в светлом будущем, в мире ино и нано. Сто лет назад, когда капитализм в России ещё далеко не развился и не проявил всех своих созидательных потенций, у нас было решено, что капитализм у нас загнивающий, умирающий и канун социалистической революции. А в конце ХХ века мы вдруг решили, что можно вот так взять и вернуться в дореволюционные времена, и даже не в дореволюционные, а в мир буколической фантазии.
Вполне допускаю, что буколические фантазёры и не думали, что кто-то всерьёз примет их фантазии и даже попытается реализовать на практике.
