Самый надёжный «путь наверх» был через комсомол, а потом партию. Этой дорогой шли обычно люди «из простых». В фильме это герой – Валера Чистяков, парнишка с заводской окраины. Дети продвинутой публики этот путь презирали. Они могли себе позволить презрение: у них была своя игра. Они продвигались благодаря родительским связям. Желанным местом работы для таких были кафедры вузов, академические (в меньшей степени отраслевые) НИИ, разного рода комитеты борьбы за то и это (за мир, например), престижные редакции. Ну и вне конкуренции – посольства и торгпредства. Но это уж совсем для сливочных сливок. А если ты не сливки, а так – шестипроцентное молоко – сиди на кафедре и не рыпайся. Окружение интеллигентное, работа до полдня, спроса никакого – грех жаловаться. Это не сравнишь с заводом или совхозом, где надо выполнять план, отвечать за работяг, вообще как-то перелопачивать косную материю. Потому ни на заводах, ни в совхозах, ни в проектных институтах, где делалось что-то реальное, отпрысков «хороших семей» не было. Всё, разумеется, зависит от уровня продвинутости: сын директора проектного института обычно в папином институте и оказывался. Но истинно продвинутые попадали в два места: в непринуждённую и ни к чему не обязывающую науку и в заграницу. Особо продвинутые совмещали то и другое: выезжали на научные стажировки, заведовали научными и культурными связями с кем-то там...
Парадоксальным образом эти граждане, ведущие жизнь занятно-непринуждённую, презирали советские порядки гораздо более работяг и инженеров-производственников. Почему? Ну, отчасти по причине праздности, оторванности от практики жизни они были восприимчивы к утопиям – будь то утопия социализма с человеческим лицом, сахаровская утопия, классический западнизм или иная какая придумка. Они были дети, которые узнали, что где-то у кого-то конфеты слаще и игрушки занятнее: некоторые из них бывали на Западе, да все почти бывали. В общем, «мало дали».
В «Апофигее» таким типом является героиня Надя. Она, конечно, не ахти какая «сливка»: отец её всего-навсего корешит с ректором, благодаря чему она и попадает в аспирантуру на кафедру. (Это сегодня молодёжи непонятно: а что там хорошего-то? Сегодня кафедра – это место честной бедности. Но тогда это было очень желанное и прилично оплачиваемая работа.) Надя вышучивает и брезгливо высмеивает буквально все советские установления, прошлые (историк же) и настоящие, которые попадаются на её пути. Даже слову «товарищ» умеет придать издевательскую коннотацию. Вроде как это слово из лексикона замшелых коммуняцких придурков: это они «товарищи», а мы… кстати, кто МЫ? Господа что ли? Над этим никто особо не задумывался: мы – это мы, образованные, всё понимающие, читавшие из-под полы Бердяева и даже слегка умеющие по-английски общечеловеки. Всё, всё вызывает брезгливое раздражение этой публики: и дурацкая манера посылать интеллектуалов на картошку, и сокрытие от народа его истинной истории, и вообще всё. Стиль такой был – некая ни на что специально не направленная диффузная брезгливость. Брезгливость как стиль. Этот стиль был подхвачен современными «креативными». Сегодня опознавательными позывными этой публики является слово «быдло» и «воняет».
Собственно, конфликт героев «Апофигея», который привёл к их разрыву, и коренился в том, что он делал «коммуняцкую» карьеру, а она это всё презирала. Социологически здесь всё точно: он, из простых, именно и должен делать «коммуняцкую» карьеру, потому что иная ему была недоступна, а она, продвинутая интеллигентка, должна её презирать. Так именно и было. Помню, у меня был приятель, делавший комсомольско-партийную карьеру. Так моя подруга, помню, готова была перестать со мной дружить, если я не прекращу якшаться с этим партийным уродом. То была, так сказать, Надя в жизни. Подруга была из слегка продвинутых (отец работал по линии внешней торговли), а партийный карьерист, - из города Коврова Владимирской области, пробивший себе дорогу в МГУ и стремившийся зацепиться в столице. Такой был расклад.
Но не только лишь инфантильность одних и невозможность продвижения других приводили к половодью антисоветизма. Большую роль тут сыграла бюрократическая пыльная скука всего жизненного обихода. Минимальное новшество встречалось с крайнем подозрением: не потрясёт ли основы? Народное присловье: «Тебе что, больше всех надо?» - было эпиграфом эпохи. И опять-таки, повторюсь, это болезненно ощущалось отнюдь не всеми, а именно теми, кому «больше всех надо». Помню, в эпоху моей недолгой службы во Внешторге, я пыталась вносить какие-то микроскопические предложения по копеечному изменения порядка работы – так это встречалось так, словно я намереваюсь, как минимум, отменить госмонополию внешней торговли и взорвать высотку на Смоленской площади (в те времена половина этого здания принадлежалаи МИДу, а половина – левая – Внешторгу). Систему буквально выпихивала наиболее активных кого в фарцовщики, кого в диссиденты, кого в самиздат. А ведь многим достаточно было дать какую-то возможность хоть чуть-чуть реализовать себя в работе – и они были бы счастливы и преданы «партии и правительству». Но для этого кто-то наверху должен был об этом задуматься или хотя бы осознать явление. А этого «кого-то» - не случилось. Кто должен был сообщить о проблеме наверх? В самом деле, кто? Социологи? Внедрённые агенты КГБ? Писатели и публицисты? Кто? Не последнюю роль, конечно, сыграло и то, что наверху сидели в значительном числе старые, усталые люди. А в старости редкие люди сохраняют живость ума («чувство нового» на партийном языке).
К тому же люди эти, прошедшие войну, голод, разруху, т.е. трудности истинные и неоспоримые, плохо понимают, как это можно из-за пустяков возненавидеть свою родину и её общественный строй. Здесь был огромный поколенческий разрыв: на смену голодавшим и холодавшим пришли те, кто истинных трудностей не знал. И эти, новые, не ценили базовые советские блага, они для них стали чем-то очевидным, нулём отсчёта. Ценить их начали только тогда, когда безвозвратно потеряли. « Не думая выйти в поэты, В сарае, Большом, как корабль, Для школьной своей стенгазеты Писала стихи — Про Октябрь. Я полной изведала мерой Нужды и сиротства напасть, Надеждой, Любовью И верой Была мне Советская власть. Светило лицо Ильичево Сквозь сизый сырой полумрак. И рдел на груди кумачово Мой галстук — Октябрьский мой флаг!” Это стихотворение советской поэтессы Людмилы Татьяничевой хорошо выражает психологию поколения отцов. Эти были преданы советской власти, потому что знали нужду, войну, голод. Поколение детей – молодёжи 70-х, героев Полякова, ничего такого не знали, а потому скромные блага советской жизни – не ценили. Человек не может бесконечно радоваться, что он, глади ж ты! – сыт. И имеет крышу над головой. Чтобы этому радоваться, надо либо помнить, каково оно, когда этого нет, или жить под постоянной и реальной угрозой этого лишиться. Ни того, ни другого, в поколении 70-х не было. Ну и не ценили. Сравнивали свою жизнь с киношной американской или французской. И сравнение вызывало раздражение: мало дали!
Много чего было раздражающего. Замшелая тупость жизни проявлялась во всём – от пустяков до важного. «Русь не шелохнется, Русь как убитая» - вот такое впечатление было. Не допускалось никакой дискуссии ни по какому вопросу. Даже при Сталине были дискуссии – по вопросам политэкономии социализма, по языкознанию. К.Симонов пишет в своих воспоминаниях, что при Сталине была специально возобновлена «Литературная газета», чтобы дать некую отдушину интеллигенции: там можно было публиковать более спорные материалы, чем, положим, в «Правде». Возможно, эти спорные материалы должны были и политическому руководству дать более объёмное представление о реальных проблемах страны, о настроениях интеллигенции. В 70-х годах воцарился совершеннейший штиль. Как бывает перед грозой – которая и разразилась. Но это чуть попозже, а пока все занимались своими личными мелкими делишками, а начальство старалось на всякий случай побольше запретить. Чего только не запрещали! Помню, устраивали облавы на тех, кто занимался йогой! Это мне рассказывал мой однокурсник – большой энтузиаст нетрадиционных методов оздоровления.
А вот из личного опыта. Уже в Перестройку (в 1994-5 г.г.) привелось мне перевести с португальского по заказу издательства «Молодая гвардия» роман африканского писателя про партизанскую борьбу в джунглях Анголы (занятный, между прочим). Так вот там командир партизанского отряда сомневается в перспективах социализма – в Анголе и вообще в мире. Так этот мой перевод отсылали в ЦК: можно ли эдакую ересь печатать? Но, вероятно, ввиду начавшейся Перестройки рассуждения африканского партизана были сочтены допустимыми. Кстати, вспомнилось, казалось, прочно забытое. Я к этой книжке написала предисловие, которое внутри себя рассматривала как пародию на то, как это написал БЫ тупой, замшелый, коммуняцкий, совковый критик. Предисловие было одобрено и напечатано; вряд ли кто заметил мой тайный умысел, которым я по-дурацки гордилась. Ровно так же поступает и Надя, сочинившая за молодого партийца Валерия рецензию на «Малую Землю» Брежнева: она тоже пишет тайную пародию.
Вообще, во всей атмосфере жизни была разлита неистребимая серая тупость. Ни свежей мысли не витало в воздухе, ни какой-то интересной информации, хотя бы занятного поворота сюжета – ничего. Какая-то сплошная, совершенно не питательная жвачка. Любой журнал с любой мало-мальски занятной статейкой расхватывался и зачитывался до дыр. Помню, в те времена газета «Труд» напечатала несколько материалов о пришельцах из космоса. Эти номера было просто не достать! (Именно поэтому я этих статей не читала). Народ передавал их из рук в руки, словно партизанскую листовку. Именно тогда от скуки пошла мода на всякое мракобесие: лишь бы не нудно-серый официоз. Отсюда понятно и совершенно не удивительно, что перестроечные разоблачения, которые полились через несколько лет, шли на ура, прочитывались с непропорциональным восторгом. Верили любой муре – просто потому, что это было что-то имеющее вкус, что-то остренькое, перченое. Людям необходим перчик, от преснятины (физической и духовный) человек утомляется, стареет душевно. Недаром, люди часто бросают добродетельных, но скучных супругов ради пустейших личностей, но – с перчиком.
Руководство страны этой потребности не осознавало совершенно. У него просто не было мыслительных категорий, чтобы это осознать. И людей не было. Партия занималась хозяйственными вопросами, обороной, международными отношениями – чем угодно, кроме … чего? ЭТО даже и назвать-то трудно: ну, скажем, кроме вопросов социально-психологического благополучия. Никто об этом даже не думал. Просто не было людей, способных вот так взять и задуматься. Был в ЦК отдел агитации и пропаганды (так он, кажется, назывался), но он, сколь я понимаю, заведовал трансляцией в массы опостылевшей жвачки, а то, о чём я говорю, даже и не замечал. Мог бы, наверное, найтись какой-то широко мыслящий, и прозорливый, и одновременно наделённый властью деятель, который бы обратил внимание на это потенциально опасное явление и придумал бы, как исправить положение. Но среди партийной верхушки таких не было. И вполне возможно, и не могло быть. Это были скорее хозяйственники, чем идеологи. Да и вообще среди них не было идеологов по свойству мышления. Мир идей хозяйственнику кажется ерундой, «философией», т.е. пустым и праздным пустяком. Соционика делит людей на так называемых «интуитов» – людей, живущих в мире идей, и «сенсориков» – живущих в мире вещей. Это очень важное разделение. Хозяйственный организатор должен быть и есть – сенсорик, а для идеологии потребен интуит. Тов. Брежнев даже в лучшие свои времена был никуда не годным идеологом, не плохим – просто никаким. Кстати, мне тут попалась небольшая книжечка Егора Лигачёва про распад СССР. Боже, какая убогая по мысли серая мура! Не то, что неправильная – серая! Так и повеяло молодостью, Застоем. А ведь он считался чуть не партийным интеллектуалом!
Нет, не зря тов. Сталин хотел вытеснить партию с хозяйственной работы и развернуть её в сторону вопросов идеологии, разработки доктрины – то, что тогда называлось «теоретической работой партии». Вроде он двигался в этом направлении, но – не успел, а при Хрущёве партия полностью погрузилась в хозяйственную работу, сколь я понимаю.
Постараюсь завтра продолжить. Хочу рассказать, к каким мыслям о разложении советской жизни привёл меня опыт работы с моими продавцами.